Перші віршові спроби Шиллера припали на роки його навчання в латинській школі. Це стало такою несподіванкою для його сім'ї, що навіть рідний батько, прослухавши перший вірш сина, здивовано запитав його: «Та ти що, Фріце, з глузду з'їхав?!» Попри повну неготовність батьків бачити в синові майбутнього поета, він продовжував свої творчі вправи, що, звісно, негайно наклало свій відбиток на його зовнішність, манери та поведінку. Отримавши лікарський диплом і разом із ним призначення в гренадерський полк, Шиллер аж ніяк не був схожим на бравого гренадера. Військова уніформа, косички, трикутний капелюх надавали йому напрочуд комічного вигляду. Втім самого поета це мало обходило: він продовжував писати, і в голові в нього вже виник задум п'єси «Розбійники», яка зробить ім'я Шиллера відомим усій Німеччині.
3 часом Шиллер мав вигляд справжнього письменника. Його знайома, Генрієтта Герц, пригадувала, що «Шиллер був високим на зріст. Верхня частина його обличчя вражала своєю одухотвореністю, хоча його блідість та рудувате волосся дещо псували загальне враження. Під час розмови його обличчя пожвавлювалося, на щоках проступав легкий рум'янець, а в блакитних очах з'являвся блиск, і тоді весь його образ набував гармонії». Гете писав, що Шиллер «був величний у розмові за чайним столом, і так само величним був би він, безперечно, і в державній раді. Його ніщо не сковувало, ніщо не спиняло вільного польоту його думки. Всі великі плани він творив вільно. Це справжня людина».
Шиллер прославився не лише як письменник, але і як автор численних теоретико-літературних праць. Найвідоміша з них — «Листи про естетичне виховання людини». Ця праця побачила світ за вельми цікавих обставин. У 1791 р. німецькими землями прокотилася чутка про те, що Шиллер помер. Особливо ця звістка вразила данських шанувальників творчості драматурга. Три дні в Данії тривали траурні церемонії на вшанування пам'яті Шиллера. А тим часом сам Шиллер разом із дружиною приїхав на лікування до Карлсбада, де і дізнався про власну смерть. Ця звістка й особливо організовані на честь його особи масштабні траурні урочистості, як засвідчив один із знайомих драматурга, подіяли на Шиллера краще від будь-яких ліків. Як компенсацію уряд Данії призначив дійсно тяжкохворому Шиллеру трирічну пенсію, яка більш ніж вдвічі перевищувала грошову до що йому виплачувала рідна Німеччина. Вдячний Шиллер «розплатився» з данським принцем Фрідріхом адресованими йому листами з питань естетичного виховання людини, які ввійшли до скарбниці світової культури людства.
Объяснение:
Поставь большой бал
В отличие от Блока и Ахматовой, Мандельштам о любви написал очень немного, хотя был «чистейшей воды» лириком и, по свидетельству Анны Ахматовой, «влюблялся... довольно часто». Однако поэтический темперамент далеко не всегда совпадает с темпераментом человеческим. Временами Мандельштам сам горько жаловался на собственную любовную немоту, но волевым усилием природу лирического дара не переиначишь.
Попробуйте меня от века оторвать,— Ручаюсь вам, себе свернете шею!Глубинной темой Мандельштама, переживаемой им особенно сильно, была тема человека и времени. О чем и о ком бы ни писал поэт: о «чудаке Евгении», на фоне «жесткой порфиры» николаевского государства, о «готической душе» базилики Нотр-Дама, о посохе поэта-странника или о горбоносых турках возле маленьких феодосийских гостиниц — это всегда был спор с «веком-волкодавом», с непомерно гигантским «историческим временем», на фоне которого так незаметен и беззащитен «маленький человек»: сам-то по себе этот человек не так уж мал, но век отмерен ему слишком короткий.
Может быть, по этой причине так насыщены стихи Мандельштама (даже любовные!) образами из истории, особенно из любимой поэтом античности, а может быть, и потому, что на фоне истории переживания «человека эпохи Москвошвея» выглядели не так трагично.
Споря с эпохами и веками, поэт буквально продирался к своему времени, личному и историческому, которое оказывалось тысячами мельчайших капилляров связано с бытом повседневности:
Этот путь к своему времени, к самому себе отразился и в его любовной лирике, поначалу почти бесплотной — один дух! — но со временем все более наполнявшейся горячей пульсирующей кровью жизни.
* * * Дано мне тело — что мне делать с ним, Таким единым и таким моим? За радость тихую дышать и жить Кого, скажите, мне благодарить? Я и садовник, я же и цветок, В темнице мира я не одинок. На стекла вечности уже легло Мое дыхание, мое тепло. Запечатлеется на нем узор, Неузнаваемый с недавних пор. Пускай мгновения стекает муть,— Узора милого не зачеркнуть. 1909В статье «О собеседнике» Мандельштам писал о назначении поэзии: «Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом — задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту». Трудно не расслышать в этих словах современника великой Революции, перекраивающей и перестраивающей весь мир, которой, по признанию самого поэта, «и не ограблен я, и не надломлен, а только что всего переогромлен». Может быть, в этом ощущении тоже одна из причин, почему так редко писал Мандельштам о собственной любви.
Одно из самых ранних, это стихотворение по-своему программно для Мандельштама: оно о жизни, но оно и о любви. Вот как отозвался о нем К. И. Чуковский: «Какое это счастье — быть живым. Пусть я живу лишь мгновение, но в этом мгновении — вечность... Одно из самых оптимистических стихотворений русской поэзии».
* * * Не спрашивай: ты знаешь, Что нежность безотчетна И как ты называешь Мой трепет — все равно; И для чего признанье, Когда бесповоротно Мое существованье Тобою решено? Дай руку мне. Что страсти? Танцующие змеи. И таинство их власти — Убийственный магнит! И змей тревожный танец Остановить не смея, Я созерцаю глянец Девических ланит.Ранние стихи Мандельштама — не столько любовные, сколько о любви. Порой в них еще проступают инородные мотивы, как, например, в «бальмонтовском» по своему ритму и словарю стихотворении: