"Стойкий оловянный солдатик" - знаменитая сказка Ханса Кристиана Андерсена.
Вкратце, ее сюжет такой:
Мальчику дарят на день рождения набор оловянных солдатиков. Один солдатик, которого отливали последним, оказался одноногим - немножко не хватило олова. Ночью предметы в комнате начинают жить своей жизнью. Солдатик влюбляется в прекрасную танцовщицу, вырезанную из бумаги и украшенную красивой брошкой. Однако злой тролль, живущий в табакерке, велит солдатику не заглядываться на красавицу и угожает ему. Утром солдатика ставят на подоконник, и солдатик падает за окно.
На улице идет ливень. Двое уличных мальчишек находят солдатика, сажают его в бумажный кораблик и пускают в канаву. По пути водяная крыса требует у солдатика паспорт. Там, где вода из канавы впадает в канал, кораблик тонет. Солдатика глотает рыба, которую потом приносят на кухню дома того самого дома. Оловянного солдатика находят, и он возвращается в детскую. Какой-то мальчик бросает оловянную фигурку в огонь камина. Танцовщицу тоже уносит скврозняком в огонь. В камине бумажная танцовщица сгорает, а солдатик плавится. От него остается маленький кусочек олова в форме сердца. Этот кусочек, а также обгоревшую брошку танцовщицы находит утром служанка в золе камина.
Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колеями, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой — или благословенной — богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.
Косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти земли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. Беззаботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. И одеты они были добротнее местных.
Неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. На работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбегались к месту. Косы пускали враз, играючи. А потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. Приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. А те только посмеивались: «Ничего, они сладкие, как курятина».
Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» и продвигались по березовому лесу. А рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечернего часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.Материал с сайта http://iEssay.ru
А прелесть была во всем — и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувствами рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наивен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, — здыхал он, — темная ночь с ее глушью обступает меня», — и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед человека, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…
Еще одно было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие — и невозвратимые.
Ибо всему свой срок, миновала сказка. Настал конец, предел божьему прощению.