Написать сочинение про герасима из рассказа муму, план: описание герасима и его каморки, 2 герасим до приезда в город, 3 жизнь в городе, 4 герасим и муму,
А вы знаете, что такое дружба? Я думаю, что да. Или, по крайней мере, я надеюсь на это. А вот теперь представьте, что друзей у вас нет и никогда не было. Какие чувства вы испытываете? Вот теперь вы ясно и четко можете представить Герасима. Он - одинок. И бесконечно предан своей работе. А почему бы и нет? Ведь он привык быть одиноким. А человеку всегда нужно для кого-нибудь стараться, нужно реализовывать себя. И это нормально. Ну для анализа личности собаки, Муму, столько аналитических сил и стараний не нужно, потому что это собака. Она всегда будет предана хозяину, всегда будет за него. Тот самый настоящий и преданный друг. Сразу вспоминается история о собаке по имени Хатико. Для одинокого Герасима Муму стала светом в окошке. Единственным родным существом. Но тогда почему же он все же утопил ее? Ладно, я и сама не могу ответить на этот вопрос. Давайте по-другому. Представим, что Герасим убегает от барыни. Ведь можно удачно сбежать! И собачка подрастает, и совесть не мучает, и свобода! Беда в том, что для Герасима свобода не ведома. Он не знает, как ею пользоваться. Он раб. Раб телесный и духовный! Куда бежать?! Он - никто и ничто! Герасим утопленного щенка, отнимает его у реки. А потом возвращает реке. Жаль, что в мире слишком много спойлеров. Ведь иначе мы бы до самого конца надеялись на чудо, верно!?
Славяне издревле отмечали смену времен года и смену фаз солнца. так, за каждое время года (весну, лето, осень и зиму) был ответственен свой бог (хорс, ярило, дажьбог и сварог) , особо почитаемый на протяжении всего сезона. так бог хорс почитался в период между зимним солнцестоянием и весенним (с 22 декабря по 21 марта) . ярило почитался между весенним солнцестоянием и летним (с 21 марта по 22 июня) . дажьбог почитался в период между летним солнцестоянием и осенним (с 22 июня по 23 сентября) . бог сварог почитался между осенним солнцестоянием и и зимним (с 23 сентября по 22 декабря) .
«Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, — это было после одной из наших ссор, — и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Ты большой шалун, и когда что-нибудь увлечёт тебя, ты не знаешь удержу. Но я не знаю никого трогательнее тебя, когда ты притихнешь, подойдёшь и прижмёшься к моему плечу! Если же это происходит после ссоры, и я говорю тебе ласковое слово, как порывисто ты целуешь меня, в избытке преданности и нежности, на которую только детство! Но это была слишком крупная ссора...»В тот вечер ты даже не решился подойти ко мне: «Покойной ночи, дядечка» — сказал ты и, поклонившись, шаркнул ножкой (после ссоры ты хотел быть особенно благовоспитанным мальчиком). Я ответил так, будто между нами ничего не было: «Покойной ночи». Но мог ли ты удовлетвориться этим? Забыв обиду, ты опять вернулся к заветной мечте, что пленяла тебя весь день: «Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И покажи мне цифры!» Можно ли было после этого медлить с ответом? Я помедлил, ведь я очень умный дядя...В тот день ты проснулся с новой мечтой, которая захватила всю твою душу: иметь свои книжки с картинками, пенал, цветные карандаши и выучиться читать и писать цифры! И все это сразу, в один день! Едва проснувшись, ты позвал меня в детскую и засыпал купить книг и карандашей и немедленно приняться за цифры. «Сегодня царский день, все заперто» — соврал я, уж очень не хотелось мне идти в город. «Нет, не царский!» — закричал было ты, но я пригрозил, и ты вздохнул: «Ну, а цифры? Ведь можно же?». «Завтра» — отрезал я, понимая, что тем лишаю тебя счастья, но не полагается баловать детей...«Ну хорошо же!» — пригрозил ты и, как только оделся, пробормотал молитву и выпил чашку молока, принялся шалить, и весь день нельзя было унять тебя. Радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше, и вечером ты нашёл им выход. Ты начал подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и громко кричать. И мамино замечание ты проигнорировал, и бабушкино, а мне в ответ особенно пронзительно крикнул и ещё сильнее ударил в пол. И вот тут начинается история...Я сделал вид, что не замечаю тебя, но внутри весь похолодел от внезапной ненависти. И ты крикнул снова, весь отдавшись своей радости так, что сам господь улыбнулся бы при этом крике. Но я в бешенстве вскочил со стула. Каким ужасом исказилось твоё лицо! Ты растерянно крикнул ещё раз, для того, чтобы показать, что не испугался. А я кинулся к тебе, дёрнул за руку, крепко и с наслаждением шлёпнул и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!От боли и жестокой обиды ты закатился страшным и пронзительным криком. Ещё раз, ещё... Затем вопли потекли без умолку. К ним прибавились рыдания, потом крики о Ой больно! Ой умираю!» «Небось не умрёшь, — холодно сказал я. — Покричишь и смолкнешь». Но мне было стыдно, я не поднимал глаз на бабушку, у которой вдруг задрожали губы. «Ой, бабушка!» — взывал ты к последнему прибежищу. А бабушка в угоду мне и маме крепилась, но едва сидела на месте.Ты понял, что мы решили не сдаваться, что никто не придёт утешить тебя. Но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за самолюбия. Ты охрип, но все кричал и кричал... И мне хотелось встать, войти в детскую большим слоном и пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами воспитания и с достоинством справедливого, но строгого дяди? Наконец ты затих...Только через полчаса я заглянул будто по постороннему делу в детскую. Ты сидел на полу весь в слезах, судорожно вздыхал и забавлялся своими незатейливыми игрушками — пустыми коробками спичек. Как сжалось моё сердце! Но я едва взглянул на тебя. «Теперь я никогда больше не буду любить тебя, — сказал ты, глядя на меня злыми, полными презрения глазами. — И никогда ничего не куплю тебе! И даже японскую копеечку, какую тогда подарил, отберу!»Потом заходили мама и бабушка, и так же делая вид, что зашли случайно. Заводили речь, о нехороших и непослушных детях, и советовали попросить прощения. «А то я умру» — говорила бабушка печально и жестоко. «И умирай» — отвечал ты сумрачным шёпотом. И мы оставили тебя, и сделали вид, что совсем забыли о тебе.Опустился вечер, ты все так же сидел на полу и передвигал коробки. Мне стало мучительно, и я решил выйти и побродить по городу. «Бесстыдник! — зашептала тогда бабушка. — Дядя любит тебя! Кто же купит тебе пенал, книжку? А цифры?» И твоё самолюбие было сломлено.Я знаю, чем дороже мне моя мечта, тем меньше надежд на её достижение. И тогда я лукавлю: делаю вид, что равнодушен. Но что мог сделать ты? Ты проснулся, исполненный жаждой счастья. Но жизнь ответила: «Потерпи!» В ответ ты буйствовал, не в силах смирить эту жажду. Тогда жизнь ударила обидой, и ты закричал от боли. Но и тут жизнь не дрогнула: «Смирись!» И ты смирился.Как робко ты вышел из детской: «Прости меня, и дай хоть каплю счастья, что так сладко мучит меня». И жизнь смилостивилась: «Ну ладно, давай карандаши и бумагу». Какой радостью засияли твои глаза! Как ты боялся рассердить меня, как жадно ты ловил каждое моё слово!
Вот теперь вы ясно и четко можете представить Герасима. Он - одинок. И бесконечно предан своей работе. А почему бы и нет? Ведь он привык быть одиноким. А человеку всегда нужно для кого-нибудь стараться, нужно реализовывать себя. И это нормально.
Ну для анализа личности собаки, Муму, столько аналитических сил и стараний не нужно, потому что это собака. Она всегда будет предана хозяину, всегда будет за него. Тот самый настоящий и преданный друг. Сразу вспоминается история о собаке по имени Хатико.
Для одинокого Герасима Муму стала светом в окошке. Единственным родным существом. Но тогда почему же он все же утопил ее? Ладно, я и сама не могу ответить на этот вопрос. Давайте по-другому.
Представим, что Герасим убегает от барыни. Ведь можно удачно сбежать! И собачка подрастает, и совесть не мучает, и свобода!
Беда в том, что для Герасима свобода не ведома. Он не знает, как ею пользоваться. Он раб. Раб телесный и духовный! Куда бежать?! Он - никто и ничто!
Герасим утопленного щенка, отнимает его у реки. А потом возвращает реке. Жаль, что в мире слишком много спойлеров. Ведь иначе мы бы до самого конца надеялись на чудо, верно!?