естры милосердия... Белые голубки... О ком это сказано? Так называли женщин, которые посвящали себя очень тяжелому, но прекрасному делу. Служению людям в те минуты, когда к человеку приходит беда – болезнь. Люди, осознающие ближнему как свой долг, принимающие чужую боль как свою вынести тяжкие испытания и не потерять человечности и доброты. Все мы уважаем труд врача, сделавшего операцию, но очень часто забываем о тех, кто после операции выхаживает больного...
Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,
Без памяти поднят был с мёрзлой земли; И долго, в шинели изорванной, в ранах, Меня на скрипучей телеге везли; Над нами кружились орлы, — ветер стонам Внимал, да в ту ночь, как по мокрым понтонам Стучали копыта измученных кляч, В плесканьях Дуная мне слышался плач.
И с этим Дунаем прощаясь навеки, Я думал: едва ль меня родина ждёт!.. И вряд ли она будет в жалком калеке Нуждаться, когда всех на битву пошлёт… Теперь ли, когда и любовь мне изменит, Жалеть, что могила постель мне заменит!.. — И я уж не помню, как дальше везли Меня то ухабам румынской земли…
В каком-то бараке очнулся я, снятый С телеги, и — понял, что это — барак; День ярко сквозил в щели кровли досчатой, Но день безотраден был, — хуже, чем мрак… Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью, В грязи весь, лежал я, прильнув к изголовью,
И, сам искалеченный, тупо глядел На лица и члены истерзанных тел. И пыльный барак наш весь день растворялся: Вносили одних, чтоб других выносить; С носилками бледных гостей там встречался Завёрнутый труп, что несли хоронить… То слышалось ржанье обозных лошадок, То стоны, то жалобы на распорядок… То резкая брань, то смешные слова, И врач наш острил, засучив рукава…
А вот подошла и сестра милосердья! — Волнистой косы её свесилась прядь. Я дрогнул. — К чему молодое усердье? «Без крика и плача могу я страдать… Оставь ты меня умереть, ради Бога!» Она ж поглядела так кротко и строго, Что дал я ей волю и раны промыть, — И раны промыть, и бинты наложить.
И вот, над собой слышу голос я нежный: «Подайте рубашку!» и слышу ответ, — ответ нерешительный, но безнадежный: «Все вышли, и тряпки нестиранной нет!» И мыслю я: Боже! какое терпенье! Я, дышащий труп, — я одно отвращенье Внушаю; но — нет его в этих чертах Прелестных, и нет его в этих глазах!
Недолго я был терпелив и послушен: Настала унылая ночь, — гром гремел, И трупами пахло, и воздух был душен… На грязном полу кто-то сонный храпел… Кое-где ночники, догорая, чадились, И умиравшие тихо молились И бредили, — даже кричали «ура!» И, молча, покойники ждали утра…
То грезил я, то у меня дыбом волос Вставал: то, в холодном поту, я кричал: «Рубашку — рубашку!..» и долго мой голос В ту ночь истомлённых покой нарушал… В туманном мозгу у меня разгорался Какой-то злой умысел, и порывался Бежать я, — как вдруг, слышу, катится гром, И ветер к нам в щели бьёт крупным дождём…
Притих я, смотрю, среди призраков ночи, Сидит, в красноватом мерцанье огня, Знакомая тень, и бессонные очи, Как звёзды, сквозь сумрак, глядят на меня. Вот встала, идёт и лицо наклоняет К огню и одну из лампад задувает… И чудится, будто одежда шуршит, По белому тёмное что-то скользит…
И странно, в тот миг, как она замелькала Как дух, над которым два белых крыла Взвились, — я подумал: бедняжка устала, И если б не крик мой, давно бы легла!.. Но вот, снова шорох, и — снова в одежде Простой (в той, в которой ходила и прежде), Она из укромного вышла угла, И светлым виденьем ко мне подошла —
И с дрожью стыдливой любви мне сказала: «Привстань! Я рубашку тебе принесла»… Я понял, она на меня надевала Бельё, что с себя потихоньку сняла. И плакал я. — Детское что-то, родное, Проснулось в душе, и моё ретивое Так билось в груди, что пророчило мне Надежду на счастье в родной стороне…
И вот, я на родине! — Те же невзгоды, Тщеславие бедности, праздный застой. И старые сплетни, и новые моды… Но нет! не забыть мне сестрицы святой! Рубашку её сохраню я до гроба… И пусть наших недругов тешится злоба! Я верю, что зло отзовётся добром: — Любовь мне сказалась под Красным Крестом.
Я родился в Краснодарском крае и живу здесь по сей день. Мне очень нравится мой родной край, поэтому я с удовольствием могу о нем рассказать.
Краснодарский край расположен на юге России. Здешний климат называется субтропическим, поэтому тут жаркое лето и мягкие зимы. Я не люблю холод, поэтому такой режим погоды мне по душе.
Еще у нас очень красивая природа. Недавно мы с родителями ездили на озеро Абрау-Дюрсо. На мой взгляд, оно не менее живописное, чем Байкал. Самым главным плюсом нашего края я считаю Черное море. Очень удобно жить в нескольких километрах от него. Летом тут много отдыхающих. Туризм - неотъемлемая часть Краснодара.
Особенную гордость к родному краю я стал испытывать, когда узнал, сколько талантливый людей здесь родилось. Взять хотя бы Катю Огонек, известную исполнительницу русского шансона. Или же Булгакова Андрея Алексеевича, ветерана Великой Отечественной Войны. Мне кажется, этими людьми должен гордиться не только каждый житель нашей области, но и любой россиянин.
Я обожаю свой родной Краснодарский край. Для меня это лучшее место на земле.
естры милосердия... Белые голубки... О ком это сказано? Так называли женщин, которые посвящали себя очень тяжелому, но прекрасному делу. Служению людям в те минуты, когда к человеку приходит беда – болезнь. Люди, осознающие ближнему как свой долг, принимающие чужую боль как свою вынести тяжкие испытания и не потерять человечности и доброты. Все мы уважаем труд врача, сделавшего операцию, но очень часто забываем о тех, кто после операции выхаживает больного...
Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,
Без памяти поднят был с мёрзлой земли;И долго, в шинели изорванной, в ранах,
Меня на скрипучей телеге везли;
Над нами кружились орлы, — ветер стонам
Внимал, да в ту ночь, как по мокрым понтонам
Стучали копыта измученных кляч,
В плесканьях Дуная мне слышался плач.
И с этим Дунаем прощаясь навеки,
Я думал: едва ль меня родина ждёт!..
И вряд ли она будет в жалком калеке
Нуждаться, когда всех на битву пошлёт…
Теперь ли, когда и любовь мне изменит,
Жалеть, что могила постель мне заменит!..
— И я уж не помню, как дальше везли
Меня то ухабам румынской земли…
В каком-то бараке очнулся я, снятый
С телеги, и — понял, что это — барак;
День ярко сквозил в щели кровли досчатой,
Но день безотраден был, — хуже, чем мрак…
Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью,
В грязи весь, лежал я, прильнув к изголовью,
И, сам искалеченный, тупо глядел
На лица и члены истерзанных тел.
И пыльный барак наш весь день растворялся:
Вносили одних, чтоб других выносить;
С носилками бледных гостей там встречался
Завёрнутый труп, что несли хоронить…
То слышалось ржанье обозных лошадок,
То стоны, то жалобы на распорядок…
То резкая брань, то смешные слова,
И врач наш острил, засучив рукава…
А вот подошла и сестра милосердья! —
Волнистой косы её свесилась прядь.
Я дрогнул. — К чему молодое усердье?
«Без крика и плача могу я страдать…
Оставь ты меня умереть, ради Бога!»
Она ж поглядела так кротко и строго,
Что дал я ей волю и раны промыть, —
И раны промыть, и бинты наложить.
И вот, над собой слышу голос я нежный:
«Подайте рубашку!» и слышу ответ, —
ответ нерешительный, но безнадежный:
«Все вышли, и тряпки нестиранной нет!»
И мыслю я: Боже! какое терпенье!
Я, дышащий труп, — я одно отвращенье
Внушаю; но — нет его в этих чертах
Прелестных, и нет его в этих глазах!
Недолго я был терпелив и послушен:
Настала унылая ночь, — гром гремел,
И трупами пахло, и воздух был душен…
На грязном полу кто-то сонный храпел…
Кое-где ночники, догорая, чадились,
И умиравшие тихо молились
И бредили, — даже кричали «ура!»
И, молча, покойники ждали утра…
То грезил я, то у меня дыбом волос
Вставал: то, в холодном поту, я кричал:
«Рубашку — рубашку!..» и долго мой голос
В ту ночь истомлённых покой нарушал…
В туманном мозгу у меня разгорался
Какой-то злой умысел, и порывался
Бежать я, — как вдруг, слышу, катится гром,
И ветер к нам в щели бьёт крупным дождём…
Притих я, смотрю, среди призраков ночи,
Сидит, в красноватом мерцанье огня,
Знакомая тень, и бессонные очи,
Как звёзды, сквозь сумрак, глядят на меня.
Вот встала, идёт и лицо наклоняет
К огню и одну из лампад задувает…
И чудится, будто одежда шуршит,
По белому тёмное что-то скользит…
И странно, в тот миг, как она замелькала
Как дух, над которым два белых крыла
Взвились, — я подумал: бедняжка устала,
И если б не крик мой, давно бы легла!..
Но вот, снова шорох, и — снова в одежде
Простой (в той, в которой ходила и прежде),
Она из укромного вышла угла,
И светлым виденьем ко мне подошла —
И с дрожью стыдливой любви мне сказала:
«Привстань! Я рубашку тебе принесла»…
Я понял, она на меня надевала
Бельё, что с себя потихоньку сняла.
И плакал я. — Детское что-то, родное,
Проснулось в душе, и моё ретивое
Так билось в груди, что пророчило мне
Надежду на счастье в родной стороне…
И вот, я на родине! — Те же невзгоды,
Тщеславие бедности, праздный застой.
И старые сплетни, и новые моды…
Но нет! не забыть мне сестрицы святой!
Рубашку её сохраню я до гроба…
И пусть наших недругов тешится злоба!
Я верю, что зло отзовётся добром: —
Любовь мне сказалась под Красным Крестом.