Его имя — Григорий Александрович Гуковский. Он был известный учёный, на его лекции сбегались толпы... Но я пишу не об учёном, которого лучше, чем я, знают друзья и ученики, я пишу о своем отце и о той культуре отцовства, которой он обладал.
Такова была наша семейная традиция: воспитанием детей руководил мужчина. Правильно это или нет — не знаю. Но так сложилось. И для меня главным лицом всегда был отец.
Сколько себя помню, отец всегда работал. Зимой, когда я вставала впотьмах, у него давно горел свет — он сидел за столом. Или его уже не было: ушёл в университет читать лекции. Я завтракала сама и шла в школу с сознанием, что тоже иду на работу.
Постепенно я стала понимать, что он пишет с раннего утра за своим письменным столом. Про «Недоросль», про Крылова и Державина. О литературе XVIII века. Вот почему на его полках столько старых книг, которые мне разрешается трогать с непременным условием ставить на то же место.
Книги свои он любил самозабвенно. Я имела право их читать, но ни я, ни мать не допускались к священнодействию: отец всегда сам чистил книги. Два раза в год он с утра влезал на лестницу с влажной тряпкой и бережно протирал каждую книжечку.
Мы жили в деревянном доме. В комнатах печи были старинные, изразцовые: у меня голубая, у него — зелёная. Отец топил эти печи, сам чистил дымоходы. Когда я лезла за ним в трубу, он не отгонял, только просил переодеться. Он всё умел... Когда мой сын впервые влез на лестницу и сменил перегоревшую пробку, я почувствовала себя счастливой. До сих пор мужчина, не умеющий своими руками выполнить любую работу по дому, вызывает у меня брезгливое недоумение.
Отец чтил понятие дома, семьи. Семья — это был праздник. Дом вела, конечно, мать. Отец любил всё, что делала мать, и радостно подчинялся ей.
Я любила его без памяти — как отца. Но, кроме того, он был для меня идеалом мужчины. Знаю: он был некрасив, но понимаю женщин, которые до сих пор утверждают, будто он был красивый: это ученицы, те, кто видел его в работе. Он научил меня чувствовать себя женщиной: подвигал стул, всегда пропускал в дверь впереди себя; не помню ни разу, чтобы я, вернувшись из отъезда, не нашла у себя в комнате цветов...
Не было темы, которой бы он избегал в разговорах со мной. Раз или два в месяц он проводил со мной целый вечер — читал вслух. До сих пор я слышу его голос, когда перечитываю «Полтаву», «Медного всадника», «Горе от ума»... — да, наверно, почти всю русскую классику. Он вообще меня не воспитывал. Не помню ни одного нравоучения, выговора, никаких нотаций. Он сердился на меня, как сердятся на равного человека. И он не прятал от меня своей жизни — наоборот, вводил, втягивал в неё, заражал меня своей жизнью. В детстве я была этим счастлива.
Отец был самый сильный, самый умный, самый мужественный из всех мужчин. Теперь, прочитав его письма друзьям, я знаю, как нелегко, иногда страшно и одиноко ему бывало, как он хватался за любую работу, чтобы мы не испытывали лишений. Тогда я этого не видела. Он был центром мира, вокруг него кипели люди, всем было с ним интересно, всем он был нужен, всем
Особенности художественного мира любого творца определяет, безусловно, его личное мировосприятие. Подобно тому, как мы слушаем музыку и читаем литературные произведения, созерцание живописных полотен всегда представляет собой контакт между нами, зрителями, и художником. Если отображенный на полотне взгляд на мир автора картины созвучен нашему мироощущению, то эта картина навсегда займет место в нашем сердце. В определенный момент жизни мне довелось увидеть репродукцию натюрморта Ф. П. Толстого «Цветы, фрукты, птица». Картина просто заворожила меня. Полотно, на первый взгляд простое по технике исполнения, изображающее всего три вещи — цветы, фрукты и птицу, приковывало взгляд благодаря потрясающей игре красок. Нужно сказать, что автор картины Ф. П. Толстой был особенной фигурой в русском искусстве. Он стал известен не только как живописец, но и как скульптор. Его живопись отличала важная черта — мастерское владение техникой рисунка, благодаря чему его полотна производили впечатление, что изображенное на них живое, настоящее. Его акварель «Цветы, фрукты, птица», хранящееся сейчас в Третьяковской галерее, — яркое подтверждение виртуозного владения кистью мастера. Художник изобразил в центре картины прозрачную вазу из стекла, в которой находится букет полевых цветов. Среди собранных в букет цветов красный с белой каймой мак, темно-синие с белыми и фиолетовыми вкраплениями анютины глазки, красно-оранжевый цветок, похожий на георгин. В центре букета — нежная, сиренево-розовая мальва. Над букетом возвышается веточка с темно-синими цветками. Кроме того, в составе цветочной композиции — продолговатые листья трав. Красота полевых цветов воспета и в литературе. Так, у поэта Ивана Бунина есть замечательное стихотворение «Полевые цветы», в котором он говорит: Веет от них красотою стыдливою, Сердцу и взору родные они И говорят про давно забытые Светлые дни… Автор картины нарисовал черно-желтую бабочку-парусника, которая вот-вот сядет на край стеклянной вазы. Кроме того, в правом углу акварели живописец изобразил птицу с серой грудкой, красным оперением вокруг клюва, темно-серыми с желтыми пятнами крыльями. Птица сидит на жердочке, которая лежит рядом с вазой. Все три детали акварели художник изобразил на фоне кофейного цвета, что придало натюрморту особую хрупкость и вместе с тем выразительность. Удачное соотношение фона и самого натюрморта, скрупулезно, до малейших тонкостей прорисованные детали заставляют восторгаться и создают иллюзию, что нашему взору явилась цветная фотография. Художник этой картины прославляет красоту окружения человека — природы и вещей. Предметы, растения, животные всегда окружают человека и украшают его жизнь. Красота окружающего мира и вещей — то, чем живет человек, без чего человеческая жизнь стала бы бледнее и беднее. Важно, чтобы каждый из нас сумел развить в себе способность видеть в обычном шедевр. Тогда жизнь станет гармоничнее, радостнее. Живописец благодаря своему таланту смог увидеть в привычном чудо и заставил нас взглянуть на это свое открытие его глазами.
Его имя — Григорий Александрович Гуковский. Он был известный учёный, на его лекции сбегались толпы... Но я пишу не об учёном, которого лучше, чем я, знают друзья и ученики, я пишу о своем отце и о той культуре отцовства, которой он обладал.
Такова была наша семейная традиция: воспитанием детей руководил мужчина. Правильно это или нет — не знаю. Но так сложилось. И для меня главным лицом всегда был отец.
Сколько себя помню, отец всегда работал. Зимой, когда я вставала впотьмах, у него давно горел свет — он сидел за столом. Или его уже не было: ушёл в университет читать лекции. Я завтракала сама и шла в школу с сознанием, что тоже иду на работу.
Постепенно я стала понимать, что он пишет с раннего утра за своим письменным столом. Про «Недоросль», про Крылова и Державина. О литературе XVIII века. Вот почему на его полках столько старых книг, которые мне разрешается трогать с непременным условием ставить на то же место.
Книги свои он любил самозабвенно. Я имела право их читать, но ни я, ни мать не допускались к священнодействию: отец всегда сам чистил книги. Два раза в год он с утра влезал на лестницу с влажной тряпкой и бережно протирал каждую книжечку.
Мы жили в деревянном доме. В комнатах печи были старинные, изразцовые: у меня голубая, у него — зелёная. Отец топил эти печи, сам чистил дымоходы. Когда я лезла за ним в трубу, он не отгонял, только просил переодеться. Он всё умел... Когда мой сын впервые влез на лестницу и сменил перегоревшую пробку, я почувствовала себя счастливой. До сих пор мужчина, не умеющий своими руками выполнить любую работу по дому, вызывает у меня брезгливое недоумение.
Отец чтил понятие дома, семьи. Семья — это был праздник. Дом вела, конечно, мать. Отец любил всё, что делала мать, и радостно подчинялся ей.
Я любила его без памяти — как отца. Но, кроме того, он был для меня идеалом мужчины. Знаю: он был некрасив, но понимаю женщин, которые до сих пор утверждают, будто он был красивый: это ученицы, те, кто видел его в работе. Он научил меня чувствовать себя женщиной: подвигал стул, всегда пропускал в дверь впереди себя; не помню ни разу, чтобы я, вернувшись из отъезда, не нашла у себя в комнате цветов...
Не было темы, которой бы он избегал в разговорах со мной. Раз или два в месяц он проводил со мной целый вечер — читал вслух. До сих пор я слышу его голос, когда перечитываю «Полтаву», «Медного всадника», «Горе от ума»... — да, наверно, почти всю русскую классику. Он вообще меня не воспитывал. Не помню ни одного нравоучения, выговора, никаких нотаций. Он сердился на меня, как сердятся на равного человека. И он не прятал от меня своей жизни — наоборот, вводил, втягивал в неё, заражал меня своей жизнью. В детстве я была этим счастлива.
Отец был самый сильный, самый умный, самый мужественный из всех мужчин. Теперь, прочитав его письма друзьям, я знаю, как нелегко, иногда страшно и одиноко ему бывало, как он хватался за любую работу, чтобы мы не испытывали лишений. Тогда я этого не видела. Он был центром мира, вокруг него кипели люди, всем было с ним интересно, всем он был нужен, всем
(По Н.Г. Долининой.)