Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, /обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар/-причастный оборот (1), желтые обрывы, /исчерченные промоинами/-прич. (2), а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, /обнявшись с другой безыменной речкой/-дееприч.оборот (1), /шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья/-прич.(3), тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею. /Подъехав к подошве Койшаурской горы/-дееприч.(2), мы остановились возле духана. За нею шел ее хозяин, /покуривая из маленькой кабардинской трубочки/-дееприч.(3), /обделанной в серебро/-прич.(4). Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и /преждевременно поседевшие/-прич.(5) усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. – Жалкие люди! – сказал я штабс-капитану, /указывая на наших грязных хозяев/-дееприч.(4), которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении. – Необыкновенные? – воскликнул я с видом любопытства, /подливая ему чая/-дееприч.(5).
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды». Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..» Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо. Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак…» – повел речь, прерванную питьем абрикосовой. Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду. Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от приятелей. Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к писателям. На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
