Составить план Шухов вытянул из валенка ложку. Ложка та была ему дорога с ним весь север, он сам отливал её в песке из алюминиевого провода, на ней и наколка стояла: «Усть-Ижма, 1944».
Потом Шухов снял шапку с бритой головы — как ни холодно, но не мог он себя допустить есть в шапке — и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро проверил, что там попало в миску. Попало так, средне. Не с начала бака наливали, но и не доболтки. С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из неё картошку выловил.
Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная. Однако он стал есть её так же медленно, внимчиво. Уж тут хоть крыша гори — спешить не надо. Не считая сна, лагерник живёт для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином.
Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело — какой овощ на зиму заготовят. В летошнем году заготовили одну солёную морковку — так и баланда на чистой моркошке с сентября до июня. А нонче — капуста чёрная. Самое сытное время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. Самое худое время — июль: крапиву в котёл секут.
Из рыбки мелкой попадались всё больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов ещё мял зубами, высасывал скелет — и выплёвывал на стол. В любой рыбе ел он всё, хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно — большие рыбьи глаза — не ел. Над ним за то смеялись.
Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь ел без хлеба. Хлеб — его потом отдельно нажать можно, ещё сытей.
На второе была каша из магары. Она застыла в один слиток, Шухов её отламывал кусочками. Магара не то что холодная — она и горячая ни вкуса, ни сытости не оставляет: трава и трава, только жёлтая, под вид пшена. Придумали давать её вместо крупы, говорят — от китайцев. В варёном весе триста грамм тянет — и лады: каша не каша, а идёт за кашу.
Облизав ложку и засунув её на прежнее место в валенок, Шухов надел шапку и пошёл в санчасть.
Телеграмму посылают в экстренных случаях, когда нужно сообщить что-то очень важное. С телеграммой связывают чувство тревоги,
ожидания чего-то плохого. Умирает Катерина Петровна, и Тихон, желая как-то ей, посылает сначала телеграмму Насте в Ленинград, в надежде, что она приедет. А вторую телеграмму, якобы ответную от Насти, тоже посылает он. Но Катерина Петровна умирает, не дождавшись своей дочери. Настя приезжает только на второй день после похорон. Ей не у кого просить прощения, единственный родной человек ушел из жизни, а она не успела даже взглянуть на мать в последний раз и выплакаться на ее груди.
Однажды она получила письмо от матери и спрятала его в сумочку нераспечатанным - не хотелось читать. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет - значит жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором.
Настя не попала на похороны матери, хоронили Катерину Петровну старухи и ребята. А в день похорон выпал тонкий снежок.
День побелел, и небо было сухое, светлое, но серое, будто над головой протянули вымытую, подмерзшую холстину. Дали за рекой стояли сизые. От них тянуло острым и веселым запахом снега, схваченной первым морозом ивовой коры. Описание природы дано в легких тонах, контрастно отличающихся от тяжелых красок поздней осени, когда болела и умирала Катерина Петровна. Писатель подчеркивает примирение жизни со смертью. А Настя осталась одна, она получила свой тяжелый жизненный урок. Она застала свежий
могильный холм на кладбище - земля на нем смерзлась комками - и холодную, темную комнату Катерины Петровны, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно.
В этой комнате Настя проплакала всю ночь, пока за окнами не засинел мутный и тяжелый рассвет. Писатель использует контрастные пейзажные зарисовки (первый легкий снежок и тяжелый и мутный рассвет) , чтобы дать понять читателю, что у Насти очень тяжело на сердце. Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы ее никто не увидел и ни о чем не расспрашивал. Ей казалось, что никто, кроме Катерины Петровны, не мог снять с нее непоправимой вины, невыносимой тяжести. Рассказ заканчивается именно этой фразой, не оставляющей сомнения в том, что не почитание родителей - тяжкий грех, а писатель даже уверен, что простить этот грех могут только сами родители.