Поэзия Блока. Раннее творчество (Ante lucem) И. Машбиц-Веров Летом и осенью 1901 года Блок отмечает в Дневниках: Мистика начинается.. . Начинается покорность богу, и рядом: Начало богоборчества. Так христиански-неземным устремлениям поэта противостоит земное. Однако борьба этих начал происходила и ранее. В стихотворении Пора вернуться к прежней битве (1900) поэт, с одной стороны, провозглашает: Воскресни дух, а плоть усни! , а с другой Но сохраним в душе глубоко Все эти радостные дни: И ласки девы черноокой. И рампы светлые огни. (А. Блок. Соч. т. VII, М-Л. , 1960-1963, стр. 363. В дальнейшем цитирование по этому изданию будет даваться в тексте: том - римскими цифрами, страницы - арабскими. Записные книжки будут обозначаться: З. К. ) Критики, утверждавшие, что Блок последовательный теург, по сути дела, обходили самый ранний период его творчества. Для них от поэта исходил трепет касания иных миров (Пяст) , он явился как готовое чудо, прямой наследник Вл. Соловьева (П. Перцов) , в нем осуществлялся рост человеческого духа в направлении магизма (Белый) . Современный исследователь В. Орлов пишет, что помимо мистической веры в потусторонние миры у Блока есть и такие черты, как крайний индивидуализм и безучастие к окружающей действительности. Вместе с тем, хотя мистицизм поэта, по мнению В. Орлова, начисто выключает такую категорию, как народ, в юношеской лирике Блока уже возникает центральный образ всей его поэзии образ родины. Каков же облик Блока периода Аntе lucem? Решая этот вопрос, необходимо, прежде всего, отметить, что в те годы поэт субъективно еще не был мистиком, хотя был религиозен. Правомерно ли, однако, различение мистики и религии? Блок отвечает на это так: Религия и мистика не имеют общего между собой, хотя мистика может стать одним из путей к религии. Мистика богема души, религия стояние на страже (3. К. , 72). Утверждение, что общего между мистикой и религией нет, это очевидное
Голова моя, головушка, Голова послуживая! Послужила моя головушка Ровно тридцать лет и три года. Ах, не выслужила головушка Ни корысти себе, ни радости, Как ни слова себе доброго И ни рангу себе высокого; Только выслужила головушка Два высокие столбика, Перекладинку кленовую, Еще петельку шелковую. Народная песня
В эту ночь я не спал и не раздевался. Я намерен был отправиться на заре к крепостным воротам, откуда Марья Ивановна должна была выехать, и там проститься с нею в последний раз. Я чувствовал в себе великую перемену: волнение души моей было мне гораздо менее тягостно, нежели то уныние, в котором еще недавно был я погружен. С грустию разлуки сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия. Ночь незаметно. Я хотел уже выйти из дому, как дверь моя отворилась, и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая, и что около крепости разъезжают неведомые люди. Мысль, что Марья Ивановна не успеет выехать, ужаснула меня; я поспешно дал капралу несколько наставлений и тотчас бросился к коменданту. Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? – сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. – Иван Кузмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». – «Уехала ли Марья Ивановна?» – спросил я с сердечным трепетом. «Не успела, – отвечал Иван Игнатьич, – дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!» Мы пошли на вал, возвышение, образованное природой и укрепленное частоколом. Там уже толпились все жители крепости. Гарнизон стоял в ружье. Пушку туда перетащили накануне. Комендант расхаживал перед своим малочисленным строем. Близость опасности одушевляла старого воина бодростию необыкновенной. По степи, не в дальнем расстоянии от крепости, разъезжали человек двадцать верхами. Они, казалося, казаки, но между ими находились и башкирцы, которых легко можно было распознать по их рысьим шапкам и по колчанам. Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню и докажем всему свету, что мы люди бравые и присяжные!» Солдаты громко изъявили усердие. Швабрин стоял подле меня и пристально глядел на неприятеля. Люди, разъезжающие в степи, заметя движение в крепости, съехались в кучку и стали между собою толковать. Комендант велел Ивану Игнатьичу навести пушку на их толпу и сам приставил фитиль. Ядро зажужжало и пролетело над ними, не сделав никакого вреда. Наездники, рассеясь, тотчас ускакали из виду, и степь опустела.
ответ: Антитеза
Объяснение: