Крокус
Искусственный Интеллект
1/1
Мне очень запомнился Илья Муромец. Вот как только я его прочитал, так сразу и запомнился. Никогда ещё ничего так не запоминалось мне, как Илья Муромец. Я ещё недавно прочитал одну книжку, так она мне вообще не запомнилась, а эта... ... как запомнилась, прямо так здорово запомнилась, что нет. Всю жизнь буду помнить, все 3 года, потом только может забуду. И поступки у него были прямо такие, что хоть падай. Дочь у него была приёмная, сам то он не мог родить, а добро после смерти надо было кому-то передать, не оставлять же этим двум придуркам-Олегу Поповичу и Микуле Селяниновичу. Опять же дочка была уж сильно страшная, её только Змей Горыныч любил и каждую неделю таскал ей мешок докторской колбасы. Где он её брал, только Соловей-разбойник знает. Знал. Его уже убил Дубровский, когда Соловей до смерти напугал того своим свистом. Илья любил добро, а зло не любил. До того он добро любил, что вот если увидит, где добро есть, он мимо не проедет, обязательно завернёт на минутку. Характер у него был не злобливый, скорее юморной. Он же был богатырь, поднимал телегу одной рукой. И когда он сказал, что поднимет и лошадь свою, та сказала: "Не смеши мои копыта". Но он всё-равно её поднял и та замолкла. У него было ещё 2 друга: Алёша Попович и Змей Тугарин. Как-то они едут-едут, а на пути камень и там написано: "Налево пойдёшь-башку потеряешь. Направо пойдёшь-коня потеряешь. А прямо пойдёшь-лягушку Царевну найдёшь". Пошли они прямо, шли-шли, всё, не знают, куда идти дальше. Тогда они натянули свои луки и выстрелили в небо. У Ильи Муромца стрела то и попала прямо в лягушку. Всё, пришлось жениться, а куда денешься? Вот и приехал он домой с молодой женой, а хата старая у него была, крыша течёт, окон нет. Вот и говорит тогда жена, иди мол, к синему морю, закинь невод, хоть рыбы принеси на уху. Чё-то, вроде, не то уже..
Объяснение:
Объяснение:
Да, я сам был бедняк и знал, что значит голод и холод. Бедность толкнула меня на это проклятое место оценщика, бедность заставила меня ради куска хлеба презирать горе и слезы. Если бы не бедность, разве у меня хватило бы храбрости оценивать в гроши то, что стоит здоровья, тепла, праздничных радостей? За что же винит меня ветер, за что терзает меня моя совесть?
Но как ни билось мое сердце, как ни терзали меня страх и угрызения совести, утомление взяло свое. Я уснул. Сон был чуткий… Я слышал, как ко мне еще раз стучался хозяин, как ударили к заутрене… Я слышал, как выл ветер и стучал по кровле дождь. Глаза мои были закрыты, но я видел вещи, витрину, темное окно, образ. Вещи толпились вокруг меня и, мигая, просили отпустить их домой. На гитаре с визгом одна за другой лопались струны, лопались без конца… В окно глядели нищие, старухи, проститутки, ожидая, пока я отопру ссуду и возвращу им их вещи.
Слышал я сквозь сон, как что-то заскребло, как мышь. Скребло долго, монотонно. Я заворочался и съежился, потому что на меня сильно подуло холодом и сыростью. Натягивая на себя одеяло, я слышал шорох и человеческий шёпот.
«Какой нехороший сон! — думал я. — Как жутко! Проснуться бы».
Что-то стеклянное упало и разбилось. За витриной мелькнул огонек, и на потолке заиграл свет.
— Не стучи! — послышался шёпот. — Разбудишь того Ирода… Сними сапоги!
Кто-то подошел к витрине, взглянул на меня и потрогал висячий замочек. Это был бородатый старик с бледной, испитой физиономией, в порванном солдатском сюртучишке и в опорках. К нему подошел высокий худой парень с ужасно длинными руками, в рубахе навыпуск и в короткой, рваной жакетке. Оба они что-то пошептали и завозились около витрины.
«Грабят!» — мелькнуло у меня в голове.
Хотя я спал, но помнил, что под моей подушкой всегда лежал револьвер. Я тихо нащупал его и сжал в руке. В витрине звякнуло стекло.
— Тише, разбудишь. Тогда уколошматить придется. Далее мне снилось, что я вскрикнул грудным, диким голосом и, испугавшись своего голоса, вскочил. Старик и молодой парень, растопырив руки, набросились на меня, но, увидев револьвер, попятились назад. Помнится, что через минуту они стояли передо мной бледные и, слезливо мигая глазами, умоляли меня отпустить их. В поломанное окно с силою ломил ветер и играл пламенем свечки, которую зажгли воры.
— Ваше благородие! — заговорил кто-то под окном плачущим голосом. — Благодетели вы наши! Милостивцы!
Я взглянул на окно и увидел старушечью физиономию, бледную, исхудалую, вымокшую на дожде.
— Не трожь их! Отпусти! — плакала она, глядя на меня умоляющими глазами. — Бедность ведь!
— Бедность! — подтвердил старик.
— Бедность! — пропел ветер.
У меня сжалось от боли сердце, и я, чтобы проснуться, защипал себя… Но вместо того, чтобы проснуться, я стоял у витрины, вынимал из нее вещи и судорожно пихал их в карманы старика и парня.
— Берите, скорей! — задыхался я. — Завтра праздник, а вы нищие! Берите!
Набив нищенские карманы, я завязал остальные драгоценности в узел и швырнул их старухе. Подал я в окно старухе шубу, узел с черной парой, кружевные сорочки и кстати уж и гитару. Бывают же такие странные сны! Засим, помню, затрещала дверь. Точно из земли выросши, предстали предо мной хозяин, околоточный, городовые. Хозяин стоит около меня, а я словно не вижу и продолжаю вязать узлы.
— Что ты, негодяй, делаешь?
— Завтра праздник, — отвечаю я. — Надо им есть.
Тут занавес опускается, вновь поднимается, и я вижу новые декорации. Я уже не в кладовой, а где-то в другом месте. Около меня ходит городовой, ставит мне на ночь кружку воды и бормочет: «Ишь ты! Ишь ты! Что под праздник задумал!» Когда я проснулся, было уже светло. Дождь уже не стучал в окно, ветер не выл. На стене весело играло праздничное солнышко. Первый, кто поздравил меня с праздником, был старший городовой.
— И с новосельем… — добавил он.
Через месяц меня судили. За что? Я уверял судей, что то был сон, что несправедливо судить человека за кошмар. Судите сами, мог ли я отдать ни с того ни с сего чужие вещи ворам и негодяям? Да и где это видано, чтоб отдавать вещи, не получив выкупа? Но суд принял сон за действительность и осудил меня. В арестантских ротах, как видите. Не можете ли вы, ваше благородие, замолвить за меня где-нибудь словечко? Ей-богу, не виноват.
