Лет сорок тому назад, в С.-Петербурге на Васильевском Острове, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который еще до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотой, хотя и далеко еще не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах Васильевского Острова не было веселых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской площади отделен был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями, манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом, - одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее... Впрочем, не о том теперь идет дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском Острове, в Первой линии.
Дом, которого вы теперь - как уже вам сказывал - не найдете, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу. Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жилье, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки-голландки, из которых каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали. В нынешнее время вряд ли в целой России вы встретите человека, который бы видал Петра Великого; настанет время, когда и наши следы сотрутся с лица земного! Все проходит, все исчезает в бренном мире нашем... но не о том теперь идет дело.
В начале 80-х годов, по какому-то делу приехав в Парголово ― тогда это было дачное место под Ленинградом, теперь оно, понятное дело, располагается возле Петербурга, ― я обнаружил на дощатом заборе объявление: «Набирается группа для коллективного заплыва стилем преферанс». Надо ли говорить, что автор объявления, скучающий дачник, предполагал заниматься отнюдь не плаванием. Я лишь что не могу остаться в Парголове и познакомиться с человеком, нашедшим выход из положения ― пуританские законы советской власти наверняка не позволили бы ему искать двух-трёх партнёров для пульки «открытым текстом».
История повторяется. Именно в Третьем Парголове более чем за 100 лет до встреченного мною объявления играл в преферанс критик Скабичевский с поэтом-переводчиком Василием Курочкиным ― о чём есть свидетельство в воспоминаниях Скабичевского. Именами двух преферансистов ― Скабичевского и Панаева ― назвались в «Мастере и Маргарите» кот Бегемот и Фагот-Коровьев, «проникая» в грибоедовский писательский дом, ― да ещё кот назвался именем Скабичевского не просто так ― он назвался именем любителя поглазеть на пожары и в конечном счёте в «Грибоедове» пожар и устроил. А среди первых русских писателей, одержимых преферансобесием в 1840-е годы, после изучения материалов выявились имена Некрасова и Тургенева, Белинского и Фета; драгоценные свидетельства о внезапном возрождении интереса в рядах «спецов» советской «интеллигенции» 1920-х годов оставил Варлам Шаламов, об игре в преферанс уже в брежневском ГУЛАГе рассказал в своих воспоминаниях Владимир Буковский. На прямом шулерстве поймал Некрасов Афанасьева-Чужбинского, Евтушенко Межирова; словом, литературный и артистический материал повалил в количествах, непомерных даже для такого издания, как нынешняя энциклопедия. Поэтому, принимая во внимание тот факт, что 150-летие русского преферанса (1841–1991) Россия отметила свержением советской власти, нами было принято решение ограничиться тремя десятками портретов, притом включив в их число и писателя, презиравшего преферанс как игру, в которой невозможен действительно крупный выигрыш (Достоевский), и писателя-эмигранта, презиравшего его как нечто несерьёзное (Перелешин).